Капля и океан
Делаю робкие попытки нарисовать отмороженность как феномен городского масштаба.
Не знаю, удастся ли мне ясно выразить мою мысль.
Тут ведь та же история, что с каплей воды, по которой судят о существовании океана. Никаких социологических исследований с анализами, никакой репрезентативной выборки. Просто эпизод, интуитивно воспринятый как проявление тенденции.
Мне выпало поработать в двух подпитерских городах-сателлитах: Петродворце и Сестрорецке. Петродворец чуть ближе, Сестрорецк чуть дальше, разница – считанные километры. И там, и там приблизительно одинаковый процент больных на голову. Но почему же Сестрорецк представляется мне городом отмороженным, а Петродворец – нет? не из-за дворцов же и парков, в самом-то деле.
И вот что я вспоминаю.
На главной сестрорецкой улице есть маленькое придорожное кафе, столики и стулья.
Однажды я увидел человека. Он бодро косолапил по этой улице, слегка пригнувшись и болтая обезьяньими руками. И проходя мимо кафе, не замедляя шаг ни на секунду и не поворачиваясь, он мимоходом прихватил стул и пошел дальше.
Вот в этом выразилось все.
Я, конечно, не хочу никого обидеть, особенно тех, у кого там вдруг дача. Но я уже рассказывал о своем друге-докторе, который умел отличить сестрорецкого бомжа от зеленогорского.
Так что поверьте мне на слово. Такие города есть.
Весна
Приехала моя отставная супруга. Из деревни, с дочкой. И писатель Клубков у меня сидит, пьет чай.
И пошел у нас разговор о деревенской жизни.
Ирина у Клубкова, стало быть, спрашивает:
– Вот как по-твоему – с чего начинается весна? А, писатель?
Ну, мы – писатели – сосредоточились и озадачились. Не хочется ударить в грязь лицом.
– Ладно, – говорит она, – подскажу. Это шевелится и движется. Кто просыпается первым?
Писатель Клубков начал закипать.
– Я тебе скажу, – заговорил он зловеще. – Первыми просыпаются… первыми просыпаются… микробы! – выпалил он. И хотел продолжать, но его перебили:
– Нет, – покачала она головой с издевательским сожалением. – Не микробы.
Мы сдались.
– Лягушки, – сказала Ирина. – У них начинается гон. И они так и скачут парами, друг на друге.
Потом выяснилось, что мой естествоиспытательный ребенок сразу расковырял одну такую пару палочкой, чтобы посмотреть, чем они соединяются, и обнаружил присоску, о названии которой спрашивал всех.
Ну, не знаю, с чего и где там начинается весна. Я-то сказал, что с подснежников, которые всплывают в разнообразных водоемах. А с этой деревней все понятно. Название-то знаковое: Жабны.
Определение материи
Город хорошеет! Впереди – большая работа.
«Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них».
Перед Финляндским вокзалом все разрыли, разворотили, ковыряются в рельсах.
Толстая старушка идет.
Ковыляет, как утка, и хрипит: «Ебаные кроты»…
На лице – явления сердечной недостаточности.
Морфология
Видел человека, он шел по тротуару.
С серым лицом.
Поверьте, это не метафора какая-то. Это было действительно серое лицо, абсолютно. Не испитое, а какое-то чужое. Словно под серой краской в пупырышках, которая более толстым слоем лежала на носу и щеках.
Ноздреватое все такое.
Болезнь Аддисона? Волчанка? Нет, не похоже, хотя я не такой уж эксперт.
Мне показалось, что это вовсе не человеческое лицо, а маска. Ничего доброго она не выражала.
Хотя в действительности это, возможно, очень хороший человек.
Но я сомневаюсь. Не знаю, почему.
Я вспомнил, как в школе нам рассказывали про лишних людей. По-моему, вся эта публика – Онегин, Печорин, Чацкий как раз и не были лишними.
Они и сейчас были бы весьма не лишними. Лишние люди, конечно, есть, и их довольно много, просто произошла путаница. Мы их ежедневно видим в телевизоре, в магазине, в подъезде.
Red Hot Chilly
Вот он, дьявол! Вот он, источник соблазна, доброхот-домовой!
Пошел искать кота.
Обычно он отдыхает в детской.
Ну и вижу, что нет его на диване, а высовывается он филейно из-под дивана.
– Кисонько! – говорю. – Что же уж ты совсем уже тут лежишь? Давай-ка я тебя выну, причешу…
Улегся на живот. И вижу, что позади кота, под диваном, у боковой стены стоит чуть початая – на полглотка – бутылка Перцовочки.
Это я, когда увлекался дурманом, спрятал ото всех, чтобы ночью пить и радоваться – и забыл.
Начисто.
И это после того, как я разыскивал копейки, собирал их в горсточку, рвался на улицу в ночной магазин догоняться первым попавшимся пивом, а меня не пускали мои стражники-родители, державшие меня в доме, ни на ступеньку лестницы не пускали, хотя я готов был бежать в исподнем.
И она легла в мою руку: прохладная, увесистая, с мелодичным перебулькиванием. Готовая отдаться сию секунду, целиком, до самой пробки.
Но мне же нельзя никаких Перцовочек. Категорически. По многим причинам.
Да и просто нельзя.
Уложил в холодильник до завтра. Валя Бобрецов ее очень уважает, а он придет читать стихи и заслужит, я знаю точно.
Сложный обмен
Ни с того, ни с сего я вспомнил, как меняли зеленогорскую квартиру моей теперь уже полужены.
Восемь лет назад.
Участвовал тесть.
Вот ведь было на что посмотреть! Он был в ярости. Он не хотел менять квартиру; он считал, что его надуют.
И он ничего не оставил новым жильцам.
Ничего.
Зверь!
Были там книжки, купленные в минуты расслабленности близ ресторанов «Черный Кот» и «Олень». Книжки, которых заведомо никто не стал бы читать. Про партию, про колхоз, про историю Карельского перешейка. Я и сам в свое время отвез туда кое-что лишнее, ошибочно купленное.
– Оставим, – машу рукой.
– Как это оставим?! – взвился Гамон.
И перегреб в свой полуразвалившийся автомобиль на газу всю эту ленинскую библиотеку. И полки вынул.
– Может быть, я в деревне читать буду!
Единственная настольная книга, которую читал и – я уверен – до сих пор читает тесть Гамон называлась «Автомобиль ВАЗ какой-то там сраный номер».
Закончил он тем, что выдернул, круша обои и штукатурку, из стены телеантенну и обрезал.
По всему периметру помещения.
– Нечего!
Фишка-примочка
Да, вот еще какой любопытный эпизод.
Моя бывшая жена, со мною расставшись, проживает сейчас у попа. Это сложная и длинная история. Поп – брат погибшей крестной нашей дочки. Отношения дружеские.
Ну, не знаю я, короче, как они там поживают, но его рукоположили, как он утверждает, а куда он сам кладет руки – дело сугубо Божье.
Так вот. Этот попяра был в свое время еще тот наркот.
Я помню, как лет 10 тому назад он прикатил из Таллинна в гости, и мы выгуливали мою годовалую дочу. У меня был шкалик, и потому – двойной контроль, с ребенком ничего не случится. А этот фрукт был под метадоном. Весь сиял. Взахлеб предлагал мне открыть новое, еще довольно опасное дело: на пару организовать в Питере филиал метадоновой клиники, наркотам дозу сбивать. И гнать этот метадон из Литвы. А я буду ответственным за все администратором.
Прямо глаза лучились от дозы, пока он все это объяснял.
Но это дело давнее. А вчера у меня возник вопрос. Мы ведь с женой венчаны, одну чашу пили. И у нас есть две венчальные свечи (гусары, молчать). Что бы с ними сделать теперь, после развода? Ведь их надо в гробы класть, по одной на усопшую душу.
А теперь как мы с женой положим их себе в гробы? Может быть, ее новые друзья воспротивятся, чтобы класть мою свечу в ее гроб, да и моя новая семья скривится.
– Где они, кстати? – спрашиваю.
– На шкафу лежат, – говорит жена.
– Да никак! – легко ответил поп. – Ты ж понимаешь – это символ, фишка. Мол, вместе отправитесь на небеса. Это такой ритуал. Ты и не думай об этом. Сожги – и все дела, подумаешь.
Плечами пожал даже.
Ну, батюшка, вам виднее. Фишка, так фишка. Я сожгу. Действительно, куда ее денешь, дуру такую восковую, дружками его намоленную под кагорчик на метадоне?
Метадоновые рога, героиновые копыта
Семейную тему я прикрыл, но уж очень хочется порассказать, как меня хотели сделать зиц-председателем Фунтом.
Я человек в годах, но все-таки до Фунта не добираю. А уж 10 лет назад не добирал точно, зато внешность у меня – абсолютного лошары, которому можно впарить любое предприятие и мероприятие.
И вот тот самый псевдопоп-благодетель, у которого нынче обосновалась моя семья, решил, что из меня выйдет отличный Фунт. У него с памятью-то от метадона и прочих вкусных вещей явные неполадки. Он мне орет в телефон, чтобы я прекратил его склонять, не мне плохо придется (а что? пришлет инквизицию?), и что дело это давнее, уже двадцать два годика прошло.
